Забрать ее просили всей деревней. Дракон отбился. Подлый ящер (с)
Режим максимального поощрения
«Скажите, вы согласны с тем, что добро и зло относительны?» — агрессивно спросила сидящая напротив меня дама. «Ну, в общем-то, да», — ответила я
Я совершенно не разбираюсь в одежных брендах и украшениях, но что-то в облике и повадках дамы все же подсказывало мне: она не из того социального слоя, к которому принадлежит большинство посетителей моей поликлиники. А огромные переливающиеся камни в ее крупных ушах, возможно, настоящие бриллианты.
— Вы просто так это говорите, это методика, вас так учили — соглашаться, — обвинила дама. — Я знаю, я много книг по психологии прочла.
читать дальше— Ну вот, видите, у нас с вами много общего: мы обе читаем книги, — дружелюбно сказала я, демонстративно применяя еще одну методику. Одновременно это был тест, причем в обе стороны: облик дамы чем-то смущал меня, и это смущение впоследствии могло мне помешать помочь ей. Если это действительно бриллианты, то зачем она надела их в детскую поликлинику?!
Дама прошла тест на отлично: она улыбнулась, уловив иронию, но не приняв ее за издевку.
— Но вы действительно так считаете — про добро и зло? И знаете примеры? — теперь в ее голосе появились почти жалобные нотки, и я разом поверила, что этот странноватый вопрос действительно для нее актуален, а не является зачином разговора.
— Легко, — сказала я. — Вот, из последних. Много лет между двумя поселками в Ленинградской области был отвратительный, весь в колдобинах асфальт, по которому не всякая машина проедет. Те, кто решался, ползли с черепашьей скоростью, объезжая ухабы и рытвины. Многочисленные жители этого участка, у которых не было другой дороги, жутко возмущались. Наконец дорогу отремонтировали. Машины понеслись. Но за прошедшие годы в окрестных домах выросло поколение собак и кошек, которые привыкли к медленно едущим машинам и из этого рассчитывали свое передвижение по дороге. Все они погибли под колесами в считанные дни. Буквально в каждом доме вдоль дороги воцарился траур по погибшим любимцам, и все: взрослые и особенно дети и старики — дружно прокляли отремонтированную дорогу.
— Вот! Вот! — неожиданно возликовала моя дама. — Именно это я и имела в виду! Ведь из рассказанной вами истории не вытекает, что не нужно ремонтировать дороги?
— Разумеется, нет, — вздохнула я. — Но, может быть, перейдем от философии к конкретике? Сколько лет вашему ребенку? Детям?
— У меня один сын. Ему двадцать, — сказала дама.
— Рассказывайте, — я вздохнула еще раз.
— Я росла средней из трех сестер. Старшая была художественно одаренной: прекрасно рисовала, вышивала, делала чудесные поделки из природных материалов, младшая была действительно очаровательным ребенком, который вызывал приступ сентиментального умиления у любого, кто ее видел. Несмотря на всю свою ревность, я сама часто ею любовалась. Я же была никакой — меня просто не замечали. Училась средне, не имела никаких четко выраженных интересов. Родители не требовали от меня ничего особенного и ни о чем не спрашивали. Мы жили не в нищете, но довольно бедно: я все детство донашивала вещи старшей сестры (надо признать, что она была очень аккуратной и мне они доставались в хорошем состоянии). Для младшего ангелочка, конечно, покупалось все новое. Я много читала и, несмотря на то что наша семья состояла из шести человек, постоянно примеряла на себя судьбы литературных сироток. Уже тогда я решила: у меня будет только один ребенок, и я сделаю все, чтобы его жизнь была насыщена моей любовью и всякими интересными делами. Наверное, это было зародышем зла.
— Миллионы «никаких» девочек по всему земному шару каждый день думают о чем-то подобном, — возразила я. — Правда, у большинства впоследствии ничего не выходит.
— У меня все получилось. Я удачно вышла замуж. Не по расчету, не подумайте. Мы все прошли вместе. Наш первый кооператив развалился из-за ссоры компаньонов. На вторую фирму наехали рэкетиры, и мы почти год скрывались. Потом все наладилось. Дела у мужа резко пошли в гору. Появилось много денег, возможностей.
(«А потом он бросил ее с ребенком, поменяв на молодую модельку и откупившись теми самыми бриллиантами и прочими материальными ценностями», — попробовала догадаться я, но тут же поняла, что подобная бытовая пошлость несколько меньше заявленного дамой противостояния.)
— Муж ни в чем меня не ограничивал, и я старалась обеспечить Эдуарду (я поняла, что это имя сына — дань прочитанным в детстве сентиментальным английским романам) все самое лучшее: развивающие игрушки, театр, путешествия, встречи с интересными людьми — все то, о чем когда-то мечтала я сама. Но ему очень быстро все наскучивало. Может быть, это потому, что и в своих потугах я оставалась «никакой»?
— А что стало с вашими сестрами?
Она пропустила мой вопрос мимо ушей.
— Муж хотел еще детей, но я не согласилась, мне не хотелось обделить сына хоть чем-то. А Эдуард все больше пугал нас: где-то с тринадцати лет он начал открыто хамить мне, тяготел к странным компаниям и увлечениям, в старших классах поменял три школы, потом два платных института.
— Что стало с вашей младшей сестрой? Где она теперь?
— Откуда вы знаете?! — выкрикнула она. Ее лицо покрылось красными пятнами.
— Я ничего не знаю. Я задаю вопрос как раз для того, чтобы узнать, как реагирует ваш фамильный генотип на режим максимального поощрения.
— Любочка умерла пять лет назад, — дама закрыла лицо руками.
— Что с вашим сыном? Алкоголизм, наркомания, секта?
— Наркотики.
— Послушайте, — я искренне сочувствовала ей, но есть ведь и объективная реальность. — Здесь детская поликлиника. Я не училась и не умею работать с наркозависимыми. Насколько я понимаю, их лечение и реабилитация — это комплексная вещь, включающая в себя медикаментозную терапию. Есть специальные центры и опытные специалисты.
— Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — вдруг совершенно по-девчоночьи заканючила она. — Ну поговорите с ним хотя бы разочек. Он вообще-то хочет жить нормально, как все. А в этих центрах... Мы где только не... Даже в церковном каком-то приюте. И ничего. Но он же не колется... Почти. Эти препараты...
Я поняла, что все курсы лечения, экстрасенсов и церковные приюты она проходила вместе с сыном. И мне стало ее попросту жаль.
— Ладно, приходите, — ни на что не надеясь, сказала я и, почти с чувством вины наблюдая оживление несчастной дамы («Вот, совершенно напрасно обнадежила человека!»), не удержалась и спросила: — А эти, у вас в ушах, настоящие?
— Да, — кивнула дама. — Муж подарил на двадцатилетие свадьбы.
— А зачем вы их сюда-то надели? Или носите не снимая?
— Нет. Надела как раз от страха, для куража. Я очень боялась, что вы и разговаривать со мной не станете.
Эдуард оказался именно таким, каким я его себе представляла. Полубогемный, полуготический юноша с отчетливо выраженной энцефалопатией, вызванной длительным употреблением различных психоактивных веществ. Вполне контактный.
— Все ску-учно, — говорил он. — Все одинаковое.
— А наркотики — весело? Разное? — спросила я.
— Не. Сначала интересно немного, а теперь тоже скучно. Но привык уже.
Я прекрасно понимала происходящее, но — увы! — никому не было от этого никакого толка. Всеми позабытая средняя бесталанная сестра, начитавшаяся «Маленького лорда Фаунтлероя» и «Без семьи», попыталась устроить своему сыну ту жизнь, которую хотела бы прожить она сама. Но он-то не был тихой мечтательной девочкой. К несчастью, ее возможности были очень велики, и мальчишку довольно быстро затошнило от англо-литературного сиропа, которым его, взращивая, усердно поливали. Он пытался сопротивляться, но члены этой семьи не сильны в борьбе (к этому времени я уже знала, что красавица Любочка приняла смертельную дозу снотворного, поссорившись с очередным любовником), и он сдался, как и мать когда-то, уйдя в псевдомир. Он просто не мог последовательно и конструктивно идти поперек и гнуть свою линию: его слишком много развлекали, но почти ничему не учили и ничего не заставляли делать.
Ну и какой прок мне, а главное, матери и сыну, от всех этих психоаналитических изысков?
— Тебе надо делать что-то простое, — сказала я. — Заставлять себя. Рубить дрова, носить воду, мыть полы, варить суп. Заведи собаку и сколоти ей будку. Сама жизнь все лечит, привязывает к миру.
Он скептически улыбался, потом не без юмора рассказал про свой опыт пребывания в церковном приюте для наркоманов. Я понимала: не то, не то!
Я размышляла, а Эдуард благодушно и вполне бессвязно нес какую-то чепуху, не то готическую, не то сатанистскую, не то тантрическую. За что зацепиться? Спасти его теперь могла бы только какая-нибудь штука из разряда «вечных ценностей». Но какая? Религия ими уже испробована, да она и сама «опиум для народа», источник великих иллюзий. Семья? Какая наркоману семья! Родина? Какая, к чертям собачьим, Родина! Какая-то неопределенная цепочка ассоциаций (Эдуард — Англия — Ирландия — ирландская сентиментальность — «Унесенные ветром» — Скарлетт О'Хара — желтая земля Тары) заставила меня задать вопрос:
— Эд, у твоего отца есть земля?
— Что? Земля? — удивленный юноша очнулся от своих грез. — Не знаю. В собственности? Есть, кажется. А зачем вам?
— Значит так, — сказала я ему. — Земля — одна из базовых ценностей. Ты возьмешь в собственность участок земли (пусть отец его на тебя перепишет), не очень большой, но и не очень маленький, прочтешь соответствующие книги и по всем правилам, собственноручно (это обязательно!), посадишь там яблоневый сад. Будешь ухаживать за деревьями несколько лет, пока они не примутся как следует: подкармливать, укутывать, красить, лечить, поливать — что там с ними еще нужно делать. Пока они не дадут плодов. И даже если ты потом сдохнешь от передоза или окончательного размягчения мозгов, этот яблоневый сад останется и будет цвести каждую весну и давать плоды каждую осень. Это будет красиво, понимаешь? Синее небо и бело-розовые лепестки, кружащиеся по воздуху, или первый иней и красно-желтые наливные бока яблок. Твой след в этом мире.
Мать ждала в коридоре.
— Ну, ну... — не могла утерпеть она. — Что тебе сказали?
— Я должен посадить яблоневый сад, — загипнотизировано сказал Эдуард, глядя куда-то в пространство.
Он посадил этот сад. Своими изнеженными руками. И изучал агрономические пособия, и возился с каждой яблоней, как с ребенком. Но яблони, так же как и дети, слишком медленно растут и лишь потом слишком быстро вырастают. Эдуард не выдержал, не успел, сорвался. Его откачали в реанимации, отправили в какую-то загородную лечебницу. Мать пришла сказать мне об этом:
— Я больше не буду вас мучить, спасибо, вы сделали все что могли. Знаете, — грустно добавила она. — В бреду он все беспокоился об этих яблонях.
Прошло несколько лет. Я уже выходила из поликлиники, когда пожилая регистраторша проворчала мне вслед:
— И все ведь вам, Екатерина Вадимовна, психи какие-то звонят. А я что, нанялась на второй этаж бегать? (У нас в кабинетах нет телефонов.)
— Не нанялись, — мирно согласилась я. — А чего психи хотели-то?
— Да и верно, — смягчилась регистраторша. — Я так и подумала: чего доктора попусту беспокоить? Дай да подай ей Мурашову. Я говорю: на приеме, занята. А она тогда: ладно, не беспокойте, но передайте, пожалуйста, что на яблонях в саду появились первые плоды. Вот ведь новость, правда?
— А мальчик, Эдуард? С ним что? — воскликнула я.
— Про мальчика ничего не было, — пожевав губу, уверенно сказала регистраторша. — Заплакала и трубку бросила. И то сказать, сколько ненормальных на свете...
Я неаккуратно веду записи, и просмотр старых журналов ничего мне не дал: я не нашла их номер телефона. Но я могу хотя бы надеяться? Ведь яблони — они как дети.
Взято тут: www.snob.ru/selected/entry/8780
«Скажите, вы согласны с тем, что добро и зло относительны?» — агрессивно спросила сидящая напротив меня дама. «Ну, в общем-то, да», — ответила я
Я совершенно не разбираюсь в одежных брендах и украшениях, но что-то в облике и повадках дамы все же подсказывало мне: она не из того социального слоя, к которому принадлежит большинство посетителей моей поликлиники. А огромные переливающиеся камни в ее крупных ушах, возможно, настоящие бриллианты.
— Вы просто так это говорите, это методика, вас так учили — соглашаться, — обвинила дама. — Я знаю, я много книг по психологии прочла.
читать дальше— Ну вот, видите, у нас с вами много общего: мы обе читаем книги, — дружелюбно сказала я, демонстративно применяя еще одну методику. Одновременно это был тест, причем в обе стороны: облик дамы чем-то смущал меня, и это смущение впоследствии могло мне помешать помочь ей. Если это действительно бриллианты, то зачем она надела их в детскую поликлинику?!
Дама прошла тест на отлично: она улыбнулась, уловив иронию, но не приняв ее за издевку.
— Но вы действительно так считаете — про добро и зло? И знаете примеры? — теперь в ее голосе появились почти жалобные нотки, и я разом поверила, что этот странноватый вопрос действительно для нее актуален, а не является зачином разговора.
— Легко, — сказала я. — Вот, из последних. Много лет между двумя поселками в Ленинградской области был отвратительный, весь в колдобинах асфальт, по которому не всякая машина проедет. Те, кто решался, ползли с черепашьей скоростью, объезжая ухабы и рытвины. Многочисленные жители этого участка, у которых не было другой дороги, жутко возмущались. Наконец дорогу отремонтировали. Машины понеслись. Но за прошедшие годы в окрестных домах выросло поколение собак и кошек, которые привыкли к медленно едущим машинам и из этого рассчитывали свое передвижение по дороге. Все они погибли под колесами в считанные дни. Буквально в каждом доме вдоль дороги воцарился траур по погибшим любимцам, и все: взрослые и особенно дети и старики — дружно прокляли отремонтированную дорогу.
— Вот! Вот! — неожиданно возликовала моя дама. — Именно это я и имела в виду! Ведь из рассказанной вами истории не вытекает, что не нужно ремонтировать дороги?
— Разумеется, нет, — вздохнула я. — Но, может быть, перейдем от философии к конкретике? Сколько лет вашему ребенку? Детям?
— У меня один сын. Ему двадцать, — сказала дама.
— Рассказывайте, — я вздохнула еще раз.
— Я росла средней из трех сестер. Старшая была художественно одаренной: прекрасно рисовала, вышивала, делала чудесные поделки из природных материалов, младшая была действительно очаровательным ребенком, который вызывал приступ сентиментального умиления у любого, кто ее видел. Несмотря на всю свою ревность, я сама часто ею любовалась. Я же была никакой — меня просто не замечали. Училась средне, не имела никаких четко выраженных интересов. Родители не требовали от меня ничего особенного и ни о чем не спрашивали. Мы жили не в нищете, но довольно бедно: я все детство донашивала вещи старшей сестры (надо признать, что она была очень аккуратной и мне они доставались в хорошем состоянии). Для младшего ангелочка, конечно, покупалось все новое. Я много читала и, несмотря на то что наша семья состояла из шести человек, постоянно примеряла на себя судьбы литературных сироток. Уже тогда я решила: у меня будет только один ребенок, и я сделаю все, чтобы его жизнь была насыщена моей любовью и всякими интересными делами. Наверное, это было зародышем зла.
— Миллионы «никаких» девочек по всему земному шару каждый день думают о чем-то подобном, — возразила я. — Правда, у большинства впоследствии ничего не выходит.
— У меня все получилось. Я удачно вышла замуж. Не по расчету, не подумайте. Мы все прошли вместе. Наш первый кооператив развалился из-за ссоры компаньонов. На вторую фирму наехали рэкетиры, и мы почти год скрывались. Потом все наладилось. Дела у мужа резко пошли в гору. Появилось много денег, возможностей.
(«А потом он бросил ее с ребенком, поменяв на молодую модельку и откупившись теми самыми бриллиантами и прочими материальными ценностями», — попробовала догадаться я, но тут же поняла, что подобная бытовая пошлость несколько меньше заявленного дамой противостояния.)
— Муж ни в чем меня не ограничивал, и я старалась обеспечить Эдуарду (я поняла, что это имя сына — дань прочитанным в детстве сентиментальным английским романам) все самое лучшее: развивающие игрушки, театр, путешествия, встречи с интересными людьми — все то, о чем когда-то мечтала я сама. Но ему очень быстро все наскучивало. Может быть, это потому, что и в своих потугах я оставалась «никакой»?
— А что стало с вашими сестрами?
Она пропустила мой вопрос мимо ушей.
— Муж хотел еще детей, но я не согласилась, мне не хотелось обделить сына хоть чем-то. А Эдуард все больше пугал нас: где-то с тринадцати лет он начал открыто хамить мне, тяготел к странным компаниям и увлечениям, в старших классах поменял три школы, потом два платных института.
— Что стало с вашей младшей сестрой? Где она теперь?
— Откуда вы знаете?! — выкрикнула она. Ее лицо покрылось красными пятнами.
— Я ничего не знаю. Я задаю вопрос как раз для того, чтобы узнать, как реагирует ваш фамильный генотип на режим максимального поощрения.
— Любочка умерла пять лет назад, — дама закрыла лицо руками.
— Что с вашим сыном? Алкоголизм, наркомания, секта?
— Наркотики.
— Послушайте, — я искренне сочувствовала ей, но есть ведь и объективная реальность. — Здесь детская поликлиника. Я не училась и не умею работать с наркозависимыми. Насколько я понимаю, их лечение и реабилитация — это комплексная вещь, включающая в себя медикаментозную терапию. Есть специальные центры и опытные специалисты.
— Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — вдруг совершенно по-девчоночьи заканючила она. — Ну поговорите с ним хотя бы разочек. Он вообще-то хочет жить нормально, как все. А в этих центрах... Мы где только не... Даже в церковном каком-то приюте. И ничего. Но он же не колется... Почти. Эти препараты...
Я поняла, что все курсы лечения, экстрасенсов и церковные приюты она проходила вместе с сыном. И мне стало ее попросту жаль.
— Ладно, приходите, — ни на что не надеясь, сказала я и, почти с чувством вины наблюдая оживление несчастной дамы («Вот, совершенно напрасно обнадежила человека!»), не удержалась и спросила: — А эти, у вас в ушах, настоящие?
— Да, — кивнула дама. — Муж подарил на двадцатилетие свадьбы.
— А зачем вы их сюда-то надели? Или носите не снимая?
— Нет. Надела как раз от страха, для куража. Я очень боялась, что вы и разговаривать со мной не станете.
Эдуард оказался именно таким, каким я его себе представляла. Полубогемный, полуготический юноша с отчетливо выраженной энцефалопатией, вызванной длительным употреблением различных психоактивных веществ. Вполне контактный.
— Все ску-учно, — говорил он. — Все одинаковое.
— А наркотики — весело? Разное? — спросила я.
— Не. Сначала интересно немного, а теперь тоже скучно. Но привык уже.
Я прекрасно понимала происходящее, но — увы! — никому не было от этого никакого толка. Всеми позабытая средняя бесталанная сестра, начитавшаяся «Маленького лорда Фаунтлероя» и «Без семьи», попыталась устроить своему сыну ту жизнь, которую хотела бы прожить она сама. Но он-то не был тихой мечтательной девочкой. К несчастью, ее возможности были очень велики, и мальчишку довольно быстро затошнило от англо-литературного сиропа, которым его, взращивая, усердно поливали. Он пытался сопротивляться, но члены этой семьи не сильны в борьбе (к этому времени я уже знала, что красавица Любочка приняла смертельную дозу снотворного, поссорившись с очередным любовником), и он сдался, как и мать когда-то, уйдя в псевдомир. Он просто не мог последовательно и конструктивно идти поперек и гнуть свою линию: его слишком много развлекали, но почти ничему не учили и ничего не заставляли делать.
Ну и какой прок мне, а главное, матери и сыну, от всех этих психоаналитических изысков?
— Тебе надо делать что-то простое, — сказала я. — Заставлять себя. Рубить дрова, носить воду, мыть полы, варить суп. Заведи собаку и сколоти ей будку. Сама жизнь все лечит, привязывает к миру.
Он скептически улыбался, потом не без юмора рассказал про свой опыт пребывания в церковном приюте для наркоманов. Я понимала: не то, не то!
Я размышляла, а Эдуард благодушно и вполне бессвязно нес какую-то чепуху, не то готическую, не то сатанистскую, не то тантрическую. За что зацепиться? Спасти его теперь могла бы только какая-нибудь штука из разряда «вечных ценностей». Но какая? Религия ими уже испробована, да она и сама «опиум для народа», источник великих иллюзий. Семья? Какая наркоману семья! Родина? Какая, к чертям собачьим, Родина! Какая-то неопределенная цепочка ассоциаций (Эдуард — Англия — Ирландия — ирландская сентиментальность — «Унесенные ветром» — Скарлетт О'Хара — желтая земля Тары) заставила меня задать вопрос:
— Эд, у твоего отца есть земля?
— Что? Земля? — удивленный юноша очнулся от своих грез. — Не знаю. В собственности? Есть, кажется. А зачем вам?
— Значит так, — сказала я ему. — Земля — одна из базовых ценностей. Ты возьмешь в собственность участок земли (пусть отец его на тебя перепишет), не очень большой, но и не очень маленький, прочтешь соответствующие книги и по всем правилам, собственноручно (это обязательно!), посадишь там яблоневый сад. Будешь ухаживать за деревьями несколько лет, пока они не примутся как следует: подкармливать, укутывать, красить, лечить, поливать — что там с ними еще нужно делать. Пока они не дадут плодов. И даже если ты потом сдохнешь от передоза или окончательного размягчения мозгов, этот яблоневый сад останется и будет цвести каждую весну и давать плоды каждую осень. Это будет красиво, понимаешь? Синее небо и бело-розовые лепестки, кружащиеся по воздуху, или первый иней и красно-желтые наливные бока яблок. Твой след в этом мире.
Мать ждала в коридоре.
— Ну, ну... — не могла утерпеть она. — Что тебе сказали?
— Я должен посадить яблоневый сад, — загипнотизировано сказал Эдуард, глядя куда-то в пространство.
Он посадил этот сад. Своими изнеженными руками. И изучал агрономические пособия, и возился с каждой яблоней, как с ребенком. Но яблони, так же как и дети, слишком медленно растут и лишь потом слишком быстро вырастают. Эдуард не выдержал, не успел, сорвался. Его откачали в реанимации, отправили в какую-то загородную лечебницу. Мать пришла сказать мне об этом:
— Я больше не буду вас мучить, спасибо, вы сделали все что могли. Знаете, — грустно добавила она. — В бреду он все беспокоился об этих яблонях.
Прошло несколько лет. Я уже выходила из поликлиники, когда пожилая регистраторша проворчала мне вслед:
— И все ведь вам, Екатерина Вадимовна, психи какие-то звонят. А я что, нанялась на второй этаж бегать? (У нас в кабинетах нет телефонов.)
— Не нанялись, — мирно согласилась я. — А чего психи хотели-то?
— Да и верно, — смягчилась регистраторша. — Я так и подумала: чего доктора попусту беспокоить? Дай да подай ей Мурашову. Я говорю: на приеме, занята. А она тогда: ладно, не беспокойте, но передайте, пожалуйста, что на яблонях в саду появились первые плоды. Вот ведь новость, правда?
— А мальчик, Эдуард? С ним что? — воскликнула я.
— Про мальчика ничего не было, — пожевав губу, уверенно сказала регистраторша. — Заплакала и трубку бросила. И то сказать, сколько ненормальных на свете...
Я неаккуратно веду записи, и просмотр старых журналов ничего мне не дал: я не нашла их номер телефона. Но я могу хотя бы надеяться? Ведь яблони — они как дети.
Взято тут: www.snob.ru/selected/entry/8780
@темы: интересно
-
-
23.07.2012 в 14:07-
-
23.07.2012 в 14:15-
-
23.07.2012 в 14:40а вообще, думаю все правильно. изнеженных детей надо занимать чем-то практическим, бытовым...вечные ценности, да.